Счастье имеет обыкновение иссякать, оставляя за собой тень длиной в жизнь.
Разбилась рюмка — к счастью, разбилось счастье — к рюмке.
— Потому, потому что мы пилоты, Hебо наш, небо наш родимый дом, Первым делом, первым делом самолёты. — Ну, а девушки? — А девушки потом.
В лесах, во мраке ночи праздной Весны певец разнообразный Урчит и свищет, и гремит, Но бестолковая кукушка, Самолюбивая болтушка, Одно куку своё твердит,
Мысль о том, что большинство имеет право управлять обществом в силу своей мудрости, была принесена в Соединённые Штаты первыми жителями этой страны. Одной этой идеи достаточно для того, чтобы народ стал свободным.
Без свободы слова нас можно вести немыми и тихими, как овец на убой.
Если так смотреть на вещи — чудесные волшебные предметы, которые достаются герою без особых стараний с его стороны, — то они соответствуют мошенничеству в игре, но в пользу партнёра, а не собственную. Мир сказки — это как бы благороднейший из шулеров, который не допустит того, чтобы его фаворит мог проиграть. Вместе с тем, согласно закону симметрии в структурах игры, в сказке нет выигрышной стратегии для отрицательных персонажей., Ничто так не беззащитно в реальном мире, как благородство, неспособное к холодному расчёту, значит, мир сказки — это перевёрнутая действительность. Сказка не является моралите, поэтому мораль, охватывающая доброжелательностью и врагов, ей чужда. То, что благородные герои усердно толкают в печь Бабу Ягу на лопате, не будит читательских возражений, ибо согласуется с их чувством справедливости. Полностью последовательна сказка только в установлении абсолютной стратегической опеки над героем. Поэтому мир сказки можно назвать миром всегда счастливой игры. Совершенны не герои сказок — совершенна сама игра, если на неё можно до такой степени положиться. Все же герои не имеют об этом ни малейшего понятия. Они не знают, что успешно играют краплёными картами, ибо, если бы знали, это бросило бы тень сомнения на их благородство., Мир сказки — это гомеостат, выбитый из равновесия, к которому благополучно возвращается., Сказки отдалённых культурных кругов, например, японского, африканского, индонезийского фольклора, для нас похожи на мифы, и даже на аппроксимацию антисказки, или мира пристрастного уже только зловеще. Это происходит потому, что сказка (как вообще любое языковое сообщение) сильно недоопределена в значениях, досказать её надлежащим образом может только тот, кто принадлежит к культуре, породившей сказку. То, что может европейцу, или, шире, человеку, воспитанному в сфере иудеохристианской культуры, показаться крайней несправедливостью судьбы, не должно быть таким для члена африканского племенного сообщества. Этот аспект дела изо всех сил пытался последнее время загладить в этнологии структурализм, который искал только черты, представляющие общие знаменатели языкового сообщения. Разумеется, такие черты существуют, хотя бы учитывая топологическое совпадение структуры всех сформированных на Земле этнических языков. Всё же это банальное открытие — так же, как открытие топологического соответствия скелетных структур всех позвоночных. И так же, как гомеоморфизм в остеологии не даёт права на отождествление с собой всех позвоночных животных, так гомеоморфизм генеративных лингвистических структур не даёт права на требование изоморфизма сказки, мифов или преданий разных культур., Сказки — это жанр, отлично укрепившийся, отполированный поколениями в пересказах. Плавность повествования, плывущего в просто литургизированных нисходящих интонациях — обращает слёзы, кровь, страдание, так же как шепот любовников, в условные фигуры балета, с еле слышной музыкой: фигуры, приводимые в движение не только собственной жизнью, поскольку через неё сквозит множество тематических вариантов. Там всё, возникая снова, лишь повторяется. Там никто ничего не может сказать действительно в первый раз, со всей подлинной неловкостью первого раза. — см. там же в гл. II рассуждения об антисказке
Отдельные минуты счастья не уничтожают той глубокой скорби, которая составляет самую основу нашего существования. Отсюда — своеобразное отношение избранных личностей к счастью. «Люди глубокой грусти выдают себя в счастье. Они относятся к нему так, как будто они хотели бы его задавить и задушить — из ревности: они слишком хорошо знают, что оно вскоре им изменит».
Свободная печать бывает хорошей или плохой, это верно. Но ещё более верно то, что несвободная печать бывает только плохой.
Если человека ничто не мучает, он мучается подозрениями.