…и во Франции начинают чувствовать, что старинная метафора: «Colosse aux pieds d’argile»— нелепа, что Россию одна лишь бессильная досада может сравнить с теми огромными государствами, которые так быстро возникали и ещё быстрее исчезали в Азии, что в русском народе нельзя не признать крепкого, живого, неразрушенного начала, что пока об нас отзывались с поддельным презрением, под которым, может быть, скрывалось другое чувство,— мы всё росли и растём доселе…
Сейчас я дней на десять поселился в имении у своего дяди, Нила Александровича Скрябина, У дяди Нила деверь – капитан корабля и всё время привозит ему заморские диковинки. В оранжерейке при доме у него растут пальмы, бамбук и даже кактусы, в точности как у тебя, только места больше. А в гостиной, где я занимаюсь на рояли, вся обстановка тоже из бамбука, и много всяких странных вещиц – в основном из Китая. Очень хорошо, но жаль, что нельзя так жить достаточно долго.
Из толстых книг нельзя узнать ничего нового. Толстые книги — это кладбище, в котором погребены отслужившие свой век идеи прошлого.
Королёв понимал, что воздух — не земля, что свет в ней — это в лучшем случае вода, и даже пытался изобрести зрительное капиллярное устройство, каким бы должна была обладать грибница глаза, воспринимающая лучистую воду, и единственное, что годилось ему на это, было некое растение, пустившее корни зрительного нерва, почему-то фиалка, он сам не понимал, как так получилось, что в его идеальном кладбище все зрячие мертвецы лежали с глазницами, полными букетиков фиалок... Королёв прочитывал кладбище, как стихи. Воображение его полнилось томами поминальных материалов, но ещё одна задача занимала его жгуче: та самая мысль о воздушном зрячем кладбище. Он понимал всю нереальность своих соображений, но всё равно никак не мог отделаться от зрелища, в котором внутреннее небо было полно похоронных дирижаблей с гондолами, упокоившими тела умерших в крионическом холоде недр стратосферы — в стерильной целости для воскресения.
— Да там-то вы его и не найдёте! — ответил садовник. — Это, ведь, простой цветок из огорода! Но красив он, правда? Ни дать — ни взять цветок голубого кактуса!
И вы мне до́роги, мучительные сны Жестокой матери, безжалостной Природы, Кривые кактусы, побеги белены, И змей и ящериц отверженные роды.
Я спою вам час за часом, слыша вой и свист метели, О величии надменном вулканических вершин, Я спою вам о колибри, я спою нежней свирели О стране, где с гор порфирных смотрит кактус-исполин.
― Я тебе немецкий автомат дам, ― торопливо прошептал он, ― потому что вот эти русские карабинчики спокойно не могу видеть. ― Нет, ― сказал я, стараясь не раздражать его. ― Дай посмотреть, ― сказал он и протянул руку. Я вздохнул и снял карабин. ― Зачем тебе карабин, если у тебя автомат есть? ― сказал я, стараясь возвысить его автомат за счет своего карабина. Он щелкнул затвором и заглянул в ствол. ― Автомат для охоты не такой удобный, далеко не берет, ― сказал он и поднял голову. ― А патроны есть? ― Патроны далеко, в рюкзаке, ― сказал я твердо. Видно, он это почувствовал и, прицелившись куда-то, щелкнул курком. ― Вот эти русские карабинчики люблю, ― сказал он, неохотно возвращая мне карабин. Я взял карабин и повесил его за плечо. Я почувствовал облегчение, оттого что все так хорошо кончилось.
Он шел ровно, как автомат, забыв, что он человек. Он больше не был человеком. Он был слугою ножа. Карабин бы… Не было карабина, только очехленный штык болтался на боку, мрачный и восхитительный талисман детства, найденный в обвалившейся, заросшей траншее под Ямполицей, побывавший на звездах…
Между тем, вокруг и сверху нас оказывается тысяча южных растений, экзотических для любого глаза, кроме разве что моего. Здесь и африканские агавы с длинными шипами на концах громадных сизых листьев, и высокие американские кактусы, вроде телеграфных столбов, и толстые лианы-древогубцы, и нежные перистые мимозы, и бог весть ещё что впридачу.