Не будем говорить о великом, возьмём одни мелочи, ибо из мелочей слагается обыденная жизнь человеческая и по преимуществу жизнь Карлов Ивановичей. Карл Иванович непременно член клуба, но какого клуба? — санкт-петербургского национального собрания, именуемого по-русски шустерклубом. И ни в каком ином клубе он не захотел бы быть членом. Тут у него издавна уже существуют свои интимные нравственные связи и симпатии. Карл Иванович, несмотря на все блага земные, изливаемые на него щедрой рукой фортуны, очень аккуратен и расчётлив. Это качество не покидает его нигде, ибо оно присуще ему по натуре. Карл Иванович соображает, что ему нужно, например, бельё, сапоги, платье и тому подобное. Как поступает в этом случае Карл Иванович? — Он знает, что в числе его клубных сочленов, с коими он садится по вечерам за преферанс, находятся: немецкий сапожный мастер Herr Мюллер, немецкий портной Herr Иогансон, немецкий магазинщик белья Гроссман, — и Карл Иванович в отношении этих господ пользуется своими интимными связями и симпатиями, зная, что тут он приобретает всё необходимое, что называется, и дёшево, и сердито, а в то же время поддержка своей национальности является. Поэтому платье он заказывает не иначе как немцу-портному, сапоги — немцу-сапожнику, бельё — немецкому магазину, в полном убеждении, что способствует развитию национальной немецкой промышленности. Он даже — мелочь из мелочей — стричься и бриться ходит не иначе как к «немецкому парикмахеру» на Большой Мещанской. Нельзя сказать, чтобы Карл Иванович был чужд эстетических наслаждений: изредка он посещает немецкий театр (но только немецкий) и объясняет супруге своей достоинства некоторых актёров и пьес, из которых особенно нравятся ему те, которые хоть немножко, хоть самую чуточку проявляют в себе немецки-патриотическую закваску. Но если что сделалось в последнее время предметом живейшей ненависти Карла Ивановича, то это русская журналистика, с тех пор, как она стала заниматься ост-зейдским «вопросом». Имени Каткова он равнодушно слышать не может, — зато боготворит императорско-российского надворного советника и германского пионера г-на фон Мейера, будучи всегда усердным читателем его академически-российских немецких «Санкт-Петербургских Ведомостей». — Что они пишут! Боже мой, что пишут эти вандалы! — восклицает он, диспутируя по поводу нападок русской журналистики. — Немцы!.. А что они будут делать без немцев? Кто дал России просвещение, администрацию и цивилизацию? Кто взял преимущество интеллигенции в высшем учёном собрании русском? — Немецкие учёные мужи! Кто в России лучший чиновник? — Немец! Кто лучший командир? — Тот же немец! Кто педагог? — Опять-таки немец! Кто капиталист, банкир, негоциант, агроном, и врач, и механик? — Немец! Кто, наконец, лучший, честный ремесленник, сапожник, булочник? — Немец! Всё немец, немец и немец! Всё — мы! — заключает он с гордым достоинством и, вслед затем, не без горечи присовокупляет: — А они кричат! они, они-то кричат ещё! Какая неблагодарная нация!
23 Апреля. Любимое время, когда подорожник зеленеет и грязная дорога становится красавицей. Смотреть теперь на зелёную травку, которая скоро будет помята и загажена чужим скотом, ожидать, когда зацветут деревья, которые скоро лягут под топорами, слушать песню наивных птиц над гнёздами, которые разорят, и видеть постоянно перед глазами делёжку земли народа, который завтра будет рабом, ― невыносимая весна. Я говорю им каждому по отдельности: ― Немцы близко!
Самый бедный немец не может обойтись без дачи, летом его так и тянет ins Grüne. Где есть только подозрение природы, слабый намёк на зелень, какие-нибудь три избушки и одна берёза, одну из этих избушек немец непременно превратит в дачу: оклеит её дешёвенькими обоями, привесит к окнам кисейные занавесочки, поставит на подоконники ерань и лимон, который посадила в замуравленный горшок сама его Шарлота, перед окном избы выкопает клумбочку, посадит бархатцев и ноготочков… и устроит своё маленькое хозяйство так аккуратно и так уютно, как будто лето должно продолжаться вечность.
Как у драчуна руки чешутся, а у говоруна язык, так у немца чешется мозг и не даёт ему покоя
Сложно договариваться с людьми, которые даже дома разговаривают между собой шёпотом, потому что боятся, что их американцы подслушивают
Немецкий народ в 1864 году не составлял одного целого, он не имел политической национальности
― Кто это с вами, министр, что ли, какой? Барон очень уж важен показался ему по виду своему. ― Нет, барон один, ― отвечал ему с улыбкой и не без умысла князь. ― Ах, он ягель немецкий, трава болотная! ― зашипел, заругался чиновник. ― Недаром меня так претило от него! Почтенный смотритель древностей был страшный русак и полагал, что все несчастья в мире происходят оттого, что немцы на свете существуют.
Первая добродетель германцев известная верность, несколько неуклюжая, но трогательно великодушная верность. Немец бьется даже за самое неправое дело, раз он получил задаток или хоть спьяну обещал свое содействие.
Одна из ошибок, которые совершили немцы в XX столетии, да и раньше тоже, — это то, что им не хватило мужества испугаться.
Война национальная индустрия Пруссии.