― Моя бы воля ― я сейчас бы продал все это! ― Мне уж говорил один монах, что он бы и ризницу в деньги обратил! ― То ризница, то дело другого рода. Там святыни, например, ризы, кои святые Филипп, Зосима и Савватий носили. То все благочестие в народе поддерживает… А от оружия этого кровью пахнет…
«Чтобы совесть успокоить, Поговей-ка ты постом, Да советую устроить Богадельный дом. Перед ризницей святою В ночь лампадки зажигай, Да получше, без отстою, Масло наливай».
Походъ Ахиллы в губернский город все день ото дня откладывался: дьякон присутствовал при поверке ризницы, книг и церковных сумм, и все это молча и негодуя Бог весть на что. На его горе, ему не к чему даже было придраться.
Там, за Ситэ, где снова Сена Сливает два теченья вод, На колокольню Сен-Жермэна Седой звонарь, кряхтя, ползет. Морщинист, злобен и неистов, Смеется он, чему-то рад… Хе-хе, ему вожди легистов, Виконт веселый и аббат, Сегодня в ризнице церковной Сказали нечто… Взяв фонарь, Пойди тихонько в час условный… Ты дашь сигнал, седой звонарь. Не просчитай минуты, старый… Как было сказано, точь-в-точь… В двенадцать ночи бьют удары. Варфоломеевская ночь.
Одень меня в свое великолепье, Помилуй и спаси. А бедные истлевшие отрепья Ты в ризницу снеси.
Темень отпрянет песчаной бури ― И лбы наклоняются к миниатюре В тоске, что когда-то умел монах В узорочье вписывать лазоревых птах Под тонконогой, с подхватами, скиньицей. Глазок монашеских угольки Угодливо водят по затхлой ризнице, Где злому поветрию вопреки Милостью Божией не знали изъятия Жезлы, потиры, пелён шитье, И кем-то подобранное вблизи распятье, И золотом охваченное копье.
Я весьма любил князя Багратиона, он имел отличные свойства, а особливо необыкновенную доброту сердца, ― тронут был до глубины сердца известием о его смерти, о которой я прежде не слыхал. Бог случайно привел меня в знаменитую в наших местностях обитель св. Сергия Радонежского Чудотворца, поклониться его чудотворным мощам. Нынешнее лето мы, бывшие в сей обители, узнали, что только одна ризница, драгоценнейшая во всей России, была вывезена из лавры во время нашествия французов, а что все богатые оклады на иконах оставались на своих местах, и что неприятель не доходил только двадцати верст до монастыря.
Минуту я запомнил ту Из детства озорного. Вдруг скучно сделалось во рту От хлеба аржаного. И бросил наземь я кусок От дедушки украдкой. И наступил я на кусок Босой чумазой пяткой. И растоптал. И весь как был Зарылся носом в пыль я… А раньше дед меня не бил, И вообще не били.
Вызванный настоятель храма предупредил нас, что ризница собора помещается чуть ли не на чердаке его, что попадают туда через какой-то люк… Однако мое желание было так непреодолимо, что и старик Настоятель, и мой «егермейстер» поняли, что тут ничего не поделаешь и через люк лезть придется. Полезли, выпачкались в пыли, но то, что я увидел, искупало все лишения, все трудности. Ризница, хотя и не была в идеальном порядке, все же представляла несомненный драгоценный церковно-археологический материал, уступающий однако Московской Патриаршей Ризнице до ее ограбления. Выбравшись тем же путем обратно, я поблагодарил настоятеля, и мы отправились осматривать туземный базар.
В армянской деревне, выстроенной в горах на берегу речки, вместо обеда съел я проклятый чурек, армянский хлеб, испеченный в виде лепешки пополам с золой, о которой так тужили турецкие пленники в Дарьяльском ущелье. Дорого бы я дал за кусок русского черного хлеба, который был им так противен.