Мадмуазель, когда Вы будете знаменитой пианисткой, а я глубоким стариком, достигшим вершины славы, или, может быть, всеми забытым, Вам приятно будет вспомнить, что Вы доставили композитору столь редкую радость – услышать исполнение довольно трудного произведения в точном соответствии с его замыслом.
Всё его творчество отмечено печатью камерности. Он сам был первоклассный пианист. Подобно Шопену, он не имел никакого желания выплывать за пределы камерности: он писал для оркестра только сопровождения своих фортепианных концертов., Фортепиано, камерный ансамбль, песня (романс) – вот его область, за которую он не хотел выходить, мудро себя ограничивая.
И, наклонясь над клавишами низко, Венгерский танец Брамса для скотов Играет пожилая пианистка.
Пицца, унаследовав итальянское имя, была ублюдком от брака русского блина с еврейской мацой — Легенды Невского проспекта
У плагиатора две музы: одну зовут Copy, другую — Paste.
Но разошедшийся Василий Прокопьевич всё ещё не смеется. Он услышал вдруг сладкоголосую Наталью Семёновну и обрушил на неё остатки своего гражданского гнева: ― Бояры-бояры, а сама тянет из колхоза всё, что плохо лежит ― то лён, то сено охапками, то ржаные снопы. Прижмут её ― она в слёзы: плакальщица ведь, артистка! А когда муж стоял в председателях, от неё никому житья не было. Однажды Ванька Вихтерков подкараулил её в поле да забрался под суслон, будто от дождя, ждёт, что будет. Причитальница добралась и до этого суслона, снимает хлобук, а он ей: «Хлобук-то оставь, Натаха, а то меня дождь смочит!»
С большим волнением стоял я перед могилой Грибоедова. Пытаясь быть честным, могу признаться, что к «Горю от ума» это мало относилось ― чувство моё было к могиле, и оно было сродни зависти. «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!» Изящно коленопреклоненная плакальщица прижалась чугунным лбом к кресту. Гид сказал, что моделью скульптору послужила сама вдова. Я тут же поверил его акценту. И никак не мог заглянуть ей в лицо, за крест, потому что грот был заперт решёткой.
Остовы лошадей, с обнаженными ребрами, искрошенное оружие, разбитые барабаны, каски, сумы, опрокинутые фуры без колес, колеса без осей, оледенелые пятна крови и примерзлые к земле, разноцветные лохмотья мундиров разных войск, разных народов: вот убранство поля Бородинского! Горецкие и Шевардинские курганы и большой центральный люнет стояли, как запустелые башни, ужасными свидетелями ужасного разрушения. В сумерках вечерних и при бледном мерцании луны зрение обманывалось: казалось, что на вершинах оставленных батарей мелькали изредка образы человеческие. Это действительно были люди ― мертвые, окостенелые! Захваченные стужею и прижатые грудами трупов к парапетам, они, мертвецы на страже мертвых, стояли прямо и мутными глазами глядели в поле... Ветер шевелил на них пестрые лохмотья одежд и придавал неподвижным вид какой-то мгновенной жизни, обманчивого движения. Но на этом поле смерти и уничтожения среди целого народа мертвецов был один живой! Сотни подобных ему несчастливцев, отстонав на берегах Стонца, пошли сетовать и умирать на берега Сетуни. Этот остался верным Бородинскому полю.
Посередине комнаты, на персидском ковре, с парчовой подушкой под головою, покрытый широкой красной шалью с чёрными разводами, лежал, прямо вытянув все члены, Муций. Лицо его, жёлтое, как воск, с закрытыми глазами, с посинелыми веками было обращено к потолку, не было заметно дыхания: он казался мертвецом. У ног его тоже закутанный в красную шаль стоял на коленях малаец. Он держал в левой руке ветку неведомого растения, похожего на папоротник, — и, наклонившись слегка вперёд, неотвратно глядел на своего господина.
Там урну хладную с любовью осеняют Топо́ль высокий, бледный тис, И ты, друг мёртвых, кипарис!