Старые газетные работники помнят ещё именно таких «репортёров», каких до сих пор выводят гг. драматурги и описывают гг. беллетристы. Грязных, нечёсаных, немытых, которых даже в редакциях не пускали дальше передней. Они подслушивали разговоры, сидя под столом, потому что их никуда не пускали, и их никуда нельзя было пустить. Это был безграмотный народ, писавший «ещё» с четырьмя ошибками и которых мазали за их «художества» горчицей. Хорошенькие времена! Одинаково хороши были все: и те, кто доводил себя до мазанья горчицей, да и те, кто находил в этом удовольствие и «нравственное удовлетворение».
В театре режиссёр – Бог, но актёры, увы, атеисты.
Многие женщины почему-то думают, что родить ребёнка и стать матерью — одно и то же. С тем же успехом можно было бы сказать, что одно и то же — иметь рояль и быть пианистом.
Темень отпрянет песчаной бури ― И лбы наклоняются к миниатюре В тоске, что когда-то умел монах В узорочье вписывать лазоревых птах Под тонконогой, с подхватами, скиньицей. Глазок монашеских угольки Угодливо водят по затхлой ризнице, Где злому поветрию вопреки Милостью Божией не знали изъятия Жезлы, потиры, пелён шитье, И кем-то подобранное вблизи распятье, И золотом охваченное копье.
Глаза урядника вдруг остановились поверх моей головы. ― Хорошенькое у вас ружьишко, ― небрежно уронил он, не переставая барабанить. ― Славное ружьишко. Прошлый раз, когда я к вам заезжал и не застал дома, я все на него любовался… Чудное ружьецо! Я тоже повернул голову назад и поглядел на ружье. ― Да, ружье недурное, ― похвалил я. ― Ведь оно старинное, фабрики Гастин-Реннета, я его только в прошлом году на центральное переделал. Вы обратите внимание на стволы. ― Как же-с, как же-с… я на стволы-то главным образом и любовался. Великолепная вещь… Просто, можно сказать, сокровище. Наши глаза встретились, и я увидел, как в углах губ урядника дрогнула легкая, но многозначительная улыбка. Я поднялся с места, снял со стены ружье и подошел с ним к Евпсихию Африкановичу. ― У черкесов есть очень милый обычай дарить гостю все, что он похвалит, ― сказал я любезно. ― Мы с вами хотя и не черкесы, Евпсихий Африканович, но я прошу вас принять от меня эту вещь на память. Урядник для виду застыдился. ― Помилуйте, такую прелесть! Нет, нет, это уже чересчур щедрый обычай! Однако мне не пришлось долго его уговаривать. Урядник принял ружье, бережно поставил его между своих колен и любовно отер чистым носовым платком пыль, осевшую на спусковой скобе. Я немного успокоился, увидев, что ружье, по крайней мере, перешло в руки любителя и знатока.
К н и г о п р о д а в е ц … Не продается вдохновенье, Но можно рукопись продать. … П о э т Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся. — «Разговор книгопродавца с поэтом»
Прошел и час ― перун молчит, А Заяц веселей глядит, Потом, поободрясь, воспрянул, Бросает любопытный взгляд ― Прыжок вперед, прыжок назад ― И наконец к Ружью подходит. «Так это, ― говорит, ― на Зайца страх наводит? Посмотрим ближе… да оно Как мертвое лежит, не говорит ни слова! Ага! хозяин спит, ― так и Ружье равно Бессильно, как лоза, без помощи другова», Сказавши это, Заяц мой В минуту стал и сам герой: Храбрится и Ружье уж лапою толкает...
Без русского мата не прожить нам и дня, Отведи мою душу, облажи ты меня, Матершиной нашей русской обложи и не ссы, Как учили нас деды, как учили отцы.
Сильный гангренозный запах ошиб Кулю и заставил опустить приподнятую полу. Он постоял и, сделав усилие подавить поднимавшийся у него позыв к рвоте, зажав платком нос, опять приподнял от лица раненого угол свитки.
Сообщения о моей религиозности являются чистейшей ложью. Ложью, которая настырно повторяется! Я не верю в персонализированного Бога. Своё отношение к богу я выражал ясно и никогда не отказывался от своих слов. Если же что-то из моих высказываний может показаться кому-то религиозными, то это, вероятно, — моё безграничное восхищение структурой мира, которую нам показывает наука. — Из письма Эйнштейна от 24 марта 1954 года