Но время еще не наступило — и Гетман уже стоял под Москвою, на Сетуни, против Коломенского и Лжедимитрия: ни Голицын, крамольник в Синклите и беглец на поле ратном, ни юноша, питомец келий, едва известный свету, не обещали спасения Москве, извне теснимой двумя неприятелями, внутри волнуемой мятежом, каждый час был дорог — и большинство голосов в Думе, на самом лобном месте, решило: «принять совет Мстиславского!»
Самое большое свинство, которое можно сделать мужчине, отбившему у тебя жену, — оставить её ему.
Брат — мот. Сестра его журила И говорила: «Доколь тебе мотать? Пора и перестать!»
А солнце все выше и выше вставало, И зной подступал огнедышащим валом. В ушах раздавался томительный гул, Глаза расширялись, морщинились лица, Хоть лишнюю каплю, хоть горсткой напиться! И корчился в муках сухой саксаул.
Трещал саксаул на мангале, И слушал ночной властелин, Как люди в кибитке слагали Стихи вдохновенных былин.
Порт в Узун-Аде был отличный, но местечко при порте было обиженное Богом, от него тянулись более чем на 300 верст пески, переносимые ветром, ни одного деревца или кустика, не считая особого рода растения под названием саксаул, растущего в песках, но сильно вырубаемого жителями оазисов на топливо, наконец правительство обратило внимание на его вырубку и запретило небрежно и без системы вырубать его, как растение, удерживающее пески от переноса на земли оазисов. Все деревянные дома в Узун-Аде были выстроены на сваях из-за передвижения песка с места на место. Мы могли наблюдать, что, когда входили в дверь дома, попадали внутрь прямо с песка, а просидев там несколько часов, приходилось спускаться по подставной лестнице, так как в это время ветер выдул песок в этом месте.
Страшная жизнь на глинистых раскаленных такырах, как на сковородках ада. Даже куст саксаула ― куща. Птицы в пустыне. Не они ли самые счастливые: они могут улететь на дальние реки. Сколько бы ни лить воды в пустыню: она не повеселеет. Пустыня ― мать скудная и худая. Худая пустыня, давно рассыпавшая свои кости в прах и прах истратившая на ветер.
Страдания подобны грозовым тучам: издалека они кажутся чёрными, а над нами — едва серыми.
...тот, кто дорожит своим телом, на самом деле дорожит кое-чем иным, а именно – всеми теми страданиями, которые ему это тело приносит. Означает это ещё, что жизнь и смерть на самом деле – одно и то же, и что единственная разница между радостями и горестями – в нашем сердце и нигде более, ибо с объективной точки зрения ни радостей, ни горестей не существует. А как только человек перестает дорожить собой, концентрироваться на себе – так тут же у него получается не допускать до себя всякого рода страданий., Телесность есть основа «я», а желания и страхи – основа страдания.
Хотя от визга побитой собаки очень далеко до благозвучных жалоб Антигоны, всё же, и здесь и там слышится стон страдающей плоти.
