Шопен колоссально музыкален. Он несравненно музыкальнее всех современников, и с его данными можно было бы стать величайшим композитором мира, но, к сожалению, музыкальность эта не находилась в соответствии с широтой его умственного кругозора. История музыки знает такие случаи, когда эти две стороны не находились в соответствии., Поразительно в Шопене то, что он, как композитор, почти не эволюционировал. Чуть не с первого орus'а это был уже законченный композитор, с ярко определённой индивидуальностью. Это была гордая, высоконравственная натура, которая целиком отразилась в его творчестве. Можно, не читая биографии Шопена, рассказать её, изучив его сочинения, — настолько ярко это отражение.
Конечно, серьёзным композитором мне хотелось стать как можно скорее, но, к счастью, я вовремя понял, что для этого необходимо заниматься не только практической композицией. И прежде всего – по возможности изучить вдоль и поперёк музыку, уже написанную другими композиторами.
Я выстирала мужа. Мы купили бутылку коньяка и букет цветов. На бутылке был белый аист, на аистов вниз головой были похожи белые каллы. Дверь открыла Мая, и я поняла тщету всех своих ухищрений. Конечно, она была лучше меня! Ей всё шло.
― Замри! Лучше быку дорогу не переходить! Но Петушок не заметил мальчишек. Он степенно обогнул пруд, затянутый ряской, точно зелёным чёсаным одеялом, подошёл к изгороди участка. Удивляясь, как это ему посмели перегородить путь, бык уперся своим чугунным лбом в старенькую изгородь, та крякнула и повалилась на землю.
Коня у мужика не стало, Так он корову оседлал, А сам о том не рассуждал, Что, говорят, седло корове не пристало, И, словом, на корову сел, Затем что он пешком идти не захотел.
Бреду к деревушке, мясистый и розовый, Как к пойлу корова ― всещедрый удой, Хозяйка-земля и подойник берёзовый ― Опалая роща лежит предо мной. Расширилось тело коровье, молочное, И нега удоя, как притча Христа: «Слепцы, различаете небо восточное, Мои же от зорь отличите ль уста?» Христос! Я ― бурёнка мирская, страдальная, Пусть доит Земля мою жизнь-молоко...
Под окном корова долго мочится У куста горланят петухи. Расставаться с жизнью мне не хочется Хоть на сердце тайные грехи.
И венки из вьюнков и камелий На рогах у священных коров... (Хоть корова не каждая свята, Но брамины, прозрев глубоко, Мясоед запретили когда-то, И нельзя продавать молоко). Меж вертепов, светящих багрово, Мимо жриц, возносящих мольбу, Величаво проходит корова С белоснежной звездою на лбу, ― Благодушием тигра жесточе И людской презирая порыв, Роковые, огромные очи В даль угрюмого «стрита» вперив! И бряцанье её амулетов Над толпой человеков-теней, Над толпой человеков-скелетов, Что склониться спешат перед ней..., И не глуп стародавний уклад... Пусть коровы идут на консервы, Пусть индусы едят, что хотят!
― Ты слишком умён для кота, ― с упрёком сказала Шотландская Роза. ― По меньшей мере для кота, который спит шестнадцать часов в сутки. ― Милый друг, во сне-то и приходят самые занятные мысли! Среди котов встречаются незаурядные философы ― это убедительно доказал ещё Эрнст Теодор Гофман
― И чаще всего мне вспоминались плохие, недобрые люди, такие, например, как Троицкий, протоиерей и преподаватель истории, который годился бы, пожалуй, в тюремные надзиратели или в полицейские. Хотя постоянная болезненная злоба едва ли нужна и там. Любимыми словами протоиерея были «кузькина мать». Он употреблял их по всякому поводу: и читая лекции и грозя воспитанникам: «Вот вызову сейчас инспектора, он покажет вам кузькину мать». Однако Троицкий был не самым невежественным из преподавателей. И не самым злым. Злее всех был инспектор, старавшийся запугать семинаристов, подавить в них чувство собственного достоинства и добиться рабского повиновения во всем.