Каминный кактус к нам тянет колючки, И чайник ворчит, как шмель… У Лизы чудесные тёплые ручки И в каждом глазу – газель.
Спустя несколько недель после свадьбы Глафира Львовна, цветущая, как развернувшийся кактус, в белом пеньюаре, обшитом широкими кружевами, наливала утром чай, супруг её, в позолоченном халате из тармаламы и с огромным янтарём в зубах, лежал на кушетке и думал, какую заказать коляску к Святой: жёлтую или синюю, хорошо бы жёлтую, однако и синюю недурно.
В саду всё погашено, и он освещён только светом луны через огромные зеркальные стёкла. При изменчивом и неверном свете предметы принимают какие-то неясные и сказочные очертания. Листья пальмы образуют хитрый узор, тёмный кактус выглядит чудовищем, филодендрон протягивает свои лапы-листья и точно хочет схватить, вот там в углу, под тенью большой музы, точно раскинулось белое, лёгкое платье, а здесь от окна, по песку, тянется белая полоса, точно вода.
Вести калужские ещё более взволновали конфедератов: там Лжедимитрий снова усиливался и царствовал, там явилась и жена его, славимая как героиня. Выехав из Тушина, она сбилась с дороги и попала в Дмитров, занятый войском Сапеги, который советовал ей удалиться к отцу. «Царица московская, ― сказала Марина, ― не будет жалкою изгнанницею в доме родительском», ― и взяв у Сапеги немецкую дружину для безопасности, прискакала к мужу, который встретил её торжественно вместе с народом, восхищённым её красотою в убранстве юного витязя. Калуга веселилась и пировала, хвалилась призраком двора, многолюдством, изобилием, покоем, ― а тушинские ляхи терпели голод и холод, сидели в своих укреплениях как в осаде или, толпами выезжая на грабёж, встречали пули и сабли царских или Михайловых отрядов. Кричали, что вместе с Димитрием оставило их и счастие, что в Тушине бедность и смерть, в Калуге честь и богатство..., ... Воевода казанский, боярин Морозов, и люди чиновные не дерзнули противиться ослеплённым гражданам и вместе с ними писали к жителям северных областей, что Москва сделалась Литвою, а Калуга столицею отечества, что имя Димитрия должно соединить всех истинных россиян для восстановления государства и церкви. Но казанцы присягнули уже тени! Никем не тревожимый в Калуге и до времени нужный Сигизмунду как пугалище для Москвы, Самозванец, имея тысяч пять козаков, татар и россиян, ещё грозил и Москве и Сигизмунду, мучил ляхов, захватываемых его шайками в разъездах, и говорил: «Христиане мне изменили: итак, обращусь к магометанам, с ними завоюю Россию, или не оставлю в ней камня на камне: доколе я жив, ей не знать покоя». Он думал, как пишут, удалиться в Астрахань, призвать к себе всех донцов и ногаев, основать там новую державу и заключить братский союз с турками!
И всё это без малейшего подзатыльника, без самоничтожнейшей административной затрещины, по одному только искреннему убеждению, что пора и нам... тово... тово воно как оно! И я невольным образом восклицаю: «Ах! если бы можно было умереть в Рязани!» Но если хороша Рязань, то не дурна и Калуга. И в ней с большим рвением принимаются за анализирование отечественных нечистот, и в ней болезненно звенит в воздухе вопрос о женской гимназии, и в ней идёт усердная очистка улиц и деятельно освобождаются площади от наслоившегося на них навоза. Одним словом, всё шло бы хорошо, если бы, несколько месяцев тому назад, не подпакостили шесть или семь молодых прогрессистов, которые, явясь пообедавши в театр, неизвестно почему вообразили себе, что пришли в баню и начали вести себя en consequence. «Не дурно умереть и в Калуге!»
Если, например, сравнить два аридных
По центральной трассе ― жизненной артерии Колымы, ― одолевая перевал за перевалом, ползли в стылое нутро Дальстроя автомашины, набитые заключенными… Свежими жертвами ненасытному Молоху… Ползли, удаляясь от мягкого климата побережья в тайгу, на промерзшие рудники и прииски ― на золото, на касситерит, на гибель… Ползли день и ночь, по заснеженным дорогам, по наледям несмирившихся рек… Менялись колымские пейзажи, натужно гудели изношенные двигатели… Из-под нахлобученных шапок, поверх замотанных тряпками лиц обреченно смотрели в бирюзовое колымское небо заиндевелые глаза с замерзающими каплями слез на ресницах…
Наши газеты полны мало скрываемым негодованием по поводу робкой и вялой европейской политики, чьею неизречённою милостью Россия втравлена теперь в операции против «Большого Кулака», а лучше сказать — не будем обманывать себя — в войну с Китаем. В войну, которая России глубоко бесполезна, которой в России никто не желал, не желает и желать не будет, — в войну противоестественную. Ибо, сколь бы победоносным исходом она ни кончилась, мы наживаем себе врага в природном соседе, неудалимом от нас никакими судьбами на пространстве двух третей наших азиатских владений. России, как шестьсот лет назад, снова предоставляется завидная честь — защищать своею грудью европейское благополучие от монголов. Trop d’honneur!
Не доехав до Дмитриевска верст с шесть, при самой дороге находятся три горы, Уши называемые. Они нарочито отдалены от хребта волжских гор, и вышиною своею ни мало волжским горам не уступают. Первая от них совсем отделена, и ближе к Волге подвинулась. Другие две между собою смежны, и от первой отстоят сажен сот на пять. Весь их кряж составляет белый сухой кварц, который от воздушных действий местами в мелкий песок претворился. Куски сего камня, будучи друг об друга тёрты, испускают сильный серный запах.
В порфирах везде замечается обильное присутствие кварцита в форме конкрекций, в свободном состоянии, а иногда они выделяются в сплошные желваки гигантских размеров. В окрестностях Цзин-пына встречается также кварц в виде крупных кристаллов дымчатого горного хрусталя величиною более кулака. Добычей его занята некоторая часть горного населения, так как камень этот приобретается по дорогой цене в Пекине, где из него выделывают стекла для больших китайских очков, ношение которых этикет разрешает весьма обширному классу китайских литераторов.