Человеческий ум может только одно — переводить. — Цит. по: Копанев П. И. Вопросы истории и теории художественного перевода. — Минск, 1972. — С. 185.
А страсть к кладбищам русская, национальная черта. Страсть к кладбищам очень русская черта. В праздничные дни провинциальный город — ведь вы, и как это жаль, совсем не знаете русской провинции — великодержавный Санкт-Петербург — как будто всё в нём одном. На праздниках на кладбище фабричные всей семьей отправлялись — пикником — с самоваром, закусками, ну и, конечно, с водочкой. Помянуть дорогого покойничка, вместе с ним провести светлый праздник. Всё начиналось чинно и степенно, ну а потом, раз, как известно, веселие Руси есть пити, напивались, плясали, горланили песни. Иной раз и до драки и поножовщины доходили, до того даже, что кладбище неожиданно украшалось преждевременной могилой в результате такого праздничного визита к дорогому покойничку.
По стопам великого Глинки пошёл и его младший краснолицый брат Мусоргский, который тоже беспробудно пил и к тому же на поверхности своей души был почти коммунистом, отчего и не хотел скрывать от народа прозаическую правду о самом себе.
«Раньше я нуждался в этих внешних возбуждениях», сознался он мне раз: «я ведь тогда очень бедовую жизнь вёл… Мы сиживали с Василием Ильичём (Сафоновым) в Эрмитаже до утра, вы знаете, нас запирали там оффицианты на ночь и уходили, чтобы утром опять отпереть». «Тогда мне нужно было это возбуждение внешнее, физиологическое… а теперь я в нём не нуждаюсь, потому что у меня иные способы постоянного возбуждения. Я теперь преодолел всё это — это не аскетизм, а преодоление. У меня теперь постоянная опьянённость, но не грубая, не физиологическая»...
Ужасно было зрелище по тесноте, в которой жался этот народ, и по смешению женщин с мужчинами. Женщины, не мертвецки пьяные, спали с мужчинами. Многие женщины с детьми на узких койках спали с чужими мужчинами. Ужасно было зрелище по нищете, грязи, оборванности и испуганности этого народа. И, главное, ужасно по тому огромному количеству людей, которое было в этом положении. Одна квартира, и потом другая такая же, и третья, и десятая, и двадцатая, и нет им конца. И везде тот же смрад, та же духота, теснота, то же смешение полов, те же пьяные до одурения мужчины и женщины и тот же испуг, покорность и виновность на всех лицах, и мне стало опять совестно и больно, как в Ляпинском доме, и я понял, что то, что я затевал, было гадко, глупо и потому невозможно. И я уже никого не записывал и не спрашивал, зная, что из этого ничего не выйдет.
Ничто, применимое к физическому миру, не применимо к Богу. Он отрешён от всякой границы или предела, от ассоциации с чем бы то ни было, от всякого естественного закона.
Тогда в консерватóрской среде ещё ходили красивые легенды о Петербургской “запойной коммуне” Мусоргского. Ради справедливости нужно сказать, что в легендах этих содержалось очень мало действительного знания о той, попросту говоря, общей пьяной ночлежке, в которой заканчивал свою жизнь “великий краснолицый Модест”.
Но мгла отвсюду чёрная Навстречу бедняку... Одна открыта торная Дорога к кабаку.
Тогда я исторгала грозы. Теперь исторгну жгучей всех У пьяного поэта — слёзы, У пьяной проститутки — смех.
О ты, столетняя крапива, Нам расскажи про прежний пир, Про вкус студенческого пива, Про лязг студенческих рапир,