Не так плохо у нас с погодой, как с её прогнозированием.
Ничто, однако ж, не доставило большей радости всем римлянам, ничто не привязало их к Отону сильнее, нежели расправа над Тигеллином. Правда, неприметным для постороннего глаза образом Тигеллин уже был наказан самим страхом перед наказанием, которого Рим требовал как бы некоего общественного долга, и неисцелимыми телесными недугами, и люди разумные считали крайнею карой, стоящею многих смертей, невероятную мерзость общения с потаскухами и распутницами, в чьи объятия загоняла его — даже в предсмертных муках! — беспредельная похоть. Но народу тяжко было вспоминать, что всё ещё видит солнце тот, кто навеки погасил его свет для стольких лучших людей Рима. Отон отправил своих солдат в имение Тигеллина близ Синуессы, где тот жил, держа наготове несколько кораблей, чтобы в случае нужды бежать в дальние края. Тигеллин пытался подкупить императорского посланца, предлагая ему громадные деньги, но безуспешно, и тогда, всё-таки одарив его, просил подождать, пока он побреется. Взяв бритву он перерезал себе горло.
Добродетельным можно быть в одиночку, а для порока нужны двое.
Всякий порок лишь усугубляется от попыток скрыть его под личиной добродетели.
Есть ещё порох в пороховницах?! — в переносном смысле — о человеке, который не утратил навыков в каким-то деле, долго им не занимавшись.
Или в пиру я пребогатом, Где праздник для меня дают, Где блещет стол сребром и златом, Где тысячи различных блюд: Там славный окорок вестфальской, Там звенья рыбы астраханской, Там плов и пироги стоят, Шампанским вафли запиваю.
Пришвин удивляется тому, как сосуществуют в крестьянском быту языческие и христианские обычаи, и христианские кажутся ему вынужденной уступкой, а настоящие властители этого края ― колдуны, к которым его влечёт куда больше, чем к православным монахам. Он был внимателен не только к природе ― в «Краю» немало ярких образов людей, и один из самых пронзительных ― вопленица Степанида Максимовна, профессиональная плакальщица, старик Иван Тимофеевич Рябинин, сын того знаменитого Рябинина, у которого записывал былины Гильфердинг. Книга была замечена и имела успех (в том числе и денежный, Пришвин получил шестьсот рублей золотыми), и эта первая литературная победа, пусть даже её автором впоследствии отчасти преувеличенная и превращённая в своего рода легенду, значила для вчерашнего неудачника необыкновенно много.
Смерть и воскресение природы персонифицируются в метафорах производительности, поэтому умирающий-воскресающий бог становится возлюбленным великой матери, рождающей и оплодотворяющей его, ― земли. Отсюда ― параллелизм аграрно-эротических образов, архаическая любовь связывается со смертью и воскресением прекрасного юноши-любовника, с цветами и весной, с пробуждением и смертью природы. Женский характер подчёркнут в обрядах умирающих-воскресающих богов: женщины поют плачи о погибшем юном боге, женские хоры сливаются с женским божеством, любящим и оплакивающим смерть своего любовника. Теперь запевалой и зачинателем хора является женщина, а не мужчина, это она ― корифей, плакальщица, ведунья, «поэтесса». А тот, кто был солнцем, стал богом смерти и воскресения, т.е. плодородия, вот почему персонифицированным ритмом, поздней музыкой и музыкальным инструментом, сначала являются солнечно-световые божества (Гелиос, Мемнон, Аполлон), а потом умирающие-воскресающие боги, ― и Адонис, Кинир, Лин, Боремос, Литюерс и мн. др. воплощают песню. Эти боги зелени и растительности воскресают весной, и весна пробуждает их к жизни, отсюда ― поэтессы как персонифицированная «весна» и плодородие. Так, Эрифанида, «Ηριφανίς» (Явленная весна), поэтесса, потеряв прекрасного Меналка, в которого была страстно влюблена, скиталась в страшной печали, слагала песни-плачи в честь возлюбленного и выкликала его, ― а Меналк был божеством растительности из разряда Адониса.
Чему нас учат, к чему примеры лучших людей, мораль, этика, нравственность? .. ― Да будет тебе, Пепко! Надоел... Причитаешь, как наёмная плакальщица. ― Нет, ты посмотри на мою рожу... Глаза красные, кожа светится пьяным жиром ― вообще самый гнусный вид кабацкого пропойцы. За этим немедленно следовал целый реестр искупающих поступков, как очистительная жертва.
Следы побоища поспешно Снегами вьюга занесла. Исчезла кровь, земля бела, Но вьюга плачет неутешно И по снегу несет печаль, Как будто ей убитых жаль.