...ползучие стебли селеницереусов, по немногочисленным рёбрам которых сидят крепкие, хотя и короткие колючки, покрыты сизым восковым налётом. Если его стереть, откроется плотная толстая кожица тёмно-зелёного или сероватого цвета. Под такой неживой на вид оболочкой скрывается сочная мякоть стебля.
Которая тут «царица ночи»? А ну-ка, шаг вперёд! Теперь с царицей обняться хочет Весь наш народ.
Да сына же своего Ивана благословляю своим царством Руским, чем мя благословил отец мои, князь великий Василей, и что мне Бог дал. Даю ему город Москву, с волостми, и станы, и с путми, и с селы, и з дворы с гостиными и посадскими, и с тамгою, и с мытом, и с торги, и с лавками, и с дворы гостиными, и со всеми пошлинами, и с Добрятинским селом и с бортью, и с Висильцовым столом, и с числяки, и с сродницы., Да ему жь даю на Сетуне село Волынское с деревнями, со всем, по тому жь, как было при мне.
Остовы лошадей, с обнаженными ребрами, искрошенное оружие, разбитые барабаны, каски, сумы, опрокинутые фуры без колес, колеса без осей, оледенелые пятна крови и примерзлые к земле, разноцветные лохмотья мундиров разных войск, разных народов: вот убранство поля Бородинского! Горецкие и Шевардинские курганы и большой центральный люнет стояли, как запустелые башни, ужасными свидетелями ужасного разрушения. В сумерках вечерних и при бледном мерцании луны зрение обманывалось: казалось, что на вершинах оставленных батарей мелькали изредка образы человеческие. Это действительно были люди ― мертвые, окостенелые! Захваченные стужею и прижатые грудами трупов к парапетам, они, мертвецы на страже мертвых, стояли прямо и мутными глазами глядели в поле... Ветер шевелил на них пестрые лохмотья одежд и придавал неподвижным вид какой-то мгновенной жизни, обманчивого движения. Но на этом поле смерти и уничтожения среди целого народа мертвецов был один живой! Сотни подобных ему несчастливцев, отстонав на берегах Стонца, пошли сетовать и умирать на берега Сетуни. Этот остался верным Бородинскому полю.
Только ты, пожалуйста, не сетуй, Что пришла к моим дорожкам сна. Слышишь ― плещет медленная Сетунь Квакают лягушки. Вышина…
— Нравится вам наша Германия? — О, да, — сказал я. — Чем же? — Я видел у вас, в телеграфной конторе, около окошечка телеграфиста сбоку маленький выступ с желобками, в эти желобки кладут на минутку свои сигары те лица, которые подают телеграммы и руки которых заняты. При этом над каждым желобком стоят цифры — 1, 2, 3, 4, 5 — чтобы владелец сигары не перепутал её с чужой сигарой. — Только-то? — сухо спросил мой собеседник. — Это всё то, что нравится? — Только. Он обиделся. Но я был искренен: никак не мог придумать — чем ещё Германия могла мне понравиться.
Но по мере того, как обнаруживалась неизбежность объединения Северной Италии, все определеннее обрисовывалась «идея», во имя которой Франция вела эту войну. Это была идея присоединения Савойи и Ниццы к Франции. Уже во время войны раздавались голоса, которые указывали на это присоединение как на цену французского вмешательства в итальянские дела.
В ноябре 2009 года полиция сообщила, что Ишор подозревался в подготовке террористического акта, целью которого должна была стать одна из баз французской армии в Верхней Савойе, в которой велась подготовка горных стрелков для отправки в Афганистан.
Бежит песчинка по негромкой коже. Чуть слышен ящерицы топоток. Постукивают сучья саксаула.
Бывает, свиньи презрительно хрюкают, обращаясь к пастуху: «Подумаешь, свинопас!»