Быть композитором – это далеко не всегда было постыдно. Даже в старые-старые времена при всяком мало-мальски уважающем себя Дворе каждый, даже самый мелкий Монарх содержал у себя кроме дворника, фрейлин и маркитанток ещё и парочку вполне ручных придворных композиторов. Они состояли на постоянной службе и таким образом за скромное жалованье должны были писать исключительно служебную музыку для внутреннего дворового, вернее придворного пользования. Да, и именно из такой «служебной» музыки состоит сегодня почти вся история этой самой музыки…
В общем же игра тональностями в каждой части произведения интересна, красива и закономерна, распределение тональностей указывает на пробуждавшееся во мне в те времена понимание взаимодействия тональностей и отношений между ними, служившее мне в течение всей последующей моей музыкальной деятельности. О, сколько композиторов на свете лишены этого понимания! В числе их Даргомыжский, да пожалуй что и Вагнер! К тому времени относится и вырабатывавшееся во мне все более и более чувство абсолютного значения или оттенка каждой тональности. Исключительная ли оно субъективно или подлежит каким-либо общим законам? Думаю — то и другое. Вряд ли найдётся много композиторов, считающих A-dur не за тональности юности, веселья, весны или утренней зари, а, напротив, связывающих эту тональность с представлениями о глубокой думе или тёмной звёздной ночи.
– Ну вот, – сказал Дебоширин, – приехали. Тут вам забронирован номер. Отдохните, примите ванну. К семи вас будет ожидать мсье Трюмо. Увидите его в пресс-баре. Трюмо – известный французский поэт, композитор, режиссёр. Трюмо расскажет вам о бунинских архивах. – Мерси, – сказал Краснопёров, – вы очень любезны.
Ещё такой молодой композитор, а уже без бороды.
Дайте мне счёт из прачечной, и я положу его на музыку.
...всякий композитор, находящийся в обществе, одним только видом своим вызывает у окружающих приступы острейшей жалости и сочувствия. Да и что тут лишнего говорить, когда почти все они худы до полного безобразия или наоборот, чрезмерно раскормлены, многие с трудом передвигаются, шатаются из стороны в сторону и поминутно падают лицом об стену. Они почти все поголовно хромы на одну ногу (чаще левую), или на один глаз, пытаясь как-то скрыть это пожизненное огорчение, они постоянно сидят неподвижно на одном и том же месте, лучше всего на постаменте, вдобавок повернувшись к вам строго в профиль.
Сидорыч встал из-за стола, за которым он сидел с кем-то, взял меня за руку и, подведя к собеседнику, торжественно спросил меня: — Знаешь ли, кто это со мной сидит? — и, потрясая вилкой, на которой был кусок сосиски, возопил. — Это — ком-по-ззи-тор! Сидорыч был уже порядочно пьян. На столе стояла водка с неопрятной кабацкой закуской. Тот, кого Сидорыч назвал композитором, поднял голову и поглядел на меня пьяными, добрыми голубыми глазами. Это был мускулистый человек лет около тридцати, с густыми волнистыми кудрями и рыжеватыми усами. Его лицо являло все признаки долголетнего пьянства: оно было измято, с характерными морщинами и мешками под глазами, нос был ноздреват и красен, но черты лица были красивы и выразительны, а голубые детские глаза положительно напоминали мне что-то забытое... — А ведь мы с вами знакомы были! — произнёс он хриплым пропитым голосом и улыбнулся застенчивой улыбкой. — Оргáнов!..
— Всякий среднестатистический композитор трудится, не получая никакого конкретно осязаемого результата — в лучшем случае мы имеет некую сыворотку его личности, выраженную в нотных знаках. Но в самом процессе творчества, а особенно — по завершении его, композитор испытывает, как правило, большое удовлетворение. Здесь нет никакой шутки, — и вдумчивый читатель, легко убедится, что описанная схема творчества академического композитора идеально походит под классическое определение онанизма.
Вошло в обычай ежегодно подвергать г-на Дебюсси нападкам подобного рода. Мы уже узнали, что открытием своей гармонической системы он всецело обязан Эрику Сати, особенностям своего театра – Мусоргскому, инструментовкой – Римскому-Корсакову. Теперь же мы узнали, откуда произошёл и его импрессионизм. Ну что ж! Ему, несмотря на бездарность, не остаётся ничего другого, как оставаться самым значительным, самым глубоко музыкальным из современных композиторов.
И тут возникает вопрос: а как вообще советский композитор 70-80-х годов мог зарабатывать себе на пропитание? Всестороннее исследование этого вопроса вырисовывает весьма любопытный феномен: безбедно могли жить только те композиторы, которые писали музыку для кино. Сложилась даже особая каста кинокомпозиторов, Платили за музыку в кино по минутам, и надо было её выдавать много и быстро. Потому, как правило, складывались кругленькие суммы, и в то же время потоком шля откровенная халтура, даже у небездарных людей., Естественно, что все, умевшие писать ноты, стремились в кино. Так же естественно мечтал об этом и я. Правда, основного пути попадания в цех кинокомпозиторов я тогда не знал, а был он донельзя прост, как и донельзя гадок. Например, на «Мосфильме», свою первую работу композитор делал бесплатно, то есть, конечно, нее бесплатно, а отдавал гонорар кому следует, за вторую имел половину, далее, как выбивался в люди – уже мог диктовать свои условия.