Паника — это распад массы внутри массы.
Этот род представляет собой «аристократию» среди южноамериканских кактусов. И хотя мы заключили такое обозначение в кавычки, но в этих кактусах, действительно, есть что-то благородное и особенное, что выходит за пределы понятия «красота». Это небольшие, достигающие средних размеров, растения правильной геометрической формы и имеющие нежный элегантный внешний вид. Их рёбра, в большей или меньшей степени или совершенно распределённые по спиралевидным рядам бородавчатых бугорков, покрыты густыми шипами, которые отличаются необычайной пестротой окраски. Их долгоцветущие бархатные цветки, хотя и невелики, но относятся к самым красивым. Родиной пародии является область северной Аргентины, Боливии, Парагвая и южной Бразилии, где она у Порто Алегре подходит даже к Атлантическому океану. Хотя уход за ними в наших условиях и не труден, но общие принципы культивирования кактусов в случае пародий действительны вдвойне: им нужен чистый воздух и свет, совершенно сухая зимовка, а летом достаток воды. Хорошо растут и как корнесобственные растения, но почва для них должна быть здоровой и хорошо проницаемой. Выращивание пародий из семян — одна из самых трудных дисциплин в культивировании кактусов, поэтому оно не годится для начинающих. Дело в том, что семена пародий мелки как пыль, а проросшие растеньица почти неразличимы, похожи на зелёную ряску. Сначала они растут очень медленно, гораздо медленнее, чем их животные и растительные вредители, а прививка их на первом году жизни — большое искусство. Проблемы с ними кончаются с третьего года жизни — растут хорошо, как и все остальные сеянцы кактусов, а некоторые виды вскоре и зацветают. Пародии старшего возраста не следует пересаживать без надобности, лишь в случае крайней необходимости. Побеги их отрывать не следует — так как они трудно укореняются. Виды этого рода в зависимости от характера шипов, особенно по форме центральных шипов, можно разделить на три группы. Шипы могут быть крючковидные, загнутые и ровные.
Пародия, мой друг, проста, ― На ней везде крючки, а не колючки,
В Москву мы ездили довольно часто, иногда даже бывали на дачах у своих знакомых. Были у Пастернака в Переделкине. Он сказал: «Зина, кажется, печёт пироги», ― и пошёл справиться вниз, но вернулся печальный ― к Зине нас не допустили... Через несколько лет она мне сказала по телефону, когда, приехав из Ташкента, я позвонила Борису Леонидовичу: «Только, пожалуйста, не приезжайте в Переделкино»... С тех пор я никогда не звонила, а он иногда, встретив меня возле дома на Лаврушинском, где я подолгу жила у Василисы Шкловской, забегал ко мне. Он ― единственный человек, который пришёл ко мне, узнав о смерти О. М. В день, когда в последний раз мы были с О. M. y него в Переделкине, он пошёл провожать нас на станцию, и мы долго разговаривали на платформе, пропуская один поезд за другим.
8/Х 64. Переделкино. Вернулась ― после третьей ― вторая ахматовская осень: тепло, синее небо, пышные, сквозные леса. Это было так явственно, так прекрасно, что я ехала по шоссе в Переделкино с редким светом в душе, будто и меня осенило золотом и синевой. Приехав, по листьям, под синим небом, помчалась в Дом Творчества к Оксману, узнать, не прочитал ли он уже мою рукопись?
Переделкино. Ужасно много старух и почему-то на костылях или с палками (и у всех повреждена шейка бедра ― это сейчас модно). И мужчины все с одинаковыми лысинами ― ото лба и сзади в 3-х сантиметрах бахромка волос, отличаются только по цвету ― рыжие, седые, серые. Ну а в общем все одно и то же.
Не знаю, как для кого, но для меня Переделкино ― это прежде всего место, где жил Пастернак. Может быть, отчасти из-за поразительной топографической точности его стихов, в которых и водокачка, и ручей, и мостик, и чуть ли не железнодорожное расписание («а я шел на шесть сорок пять»), и переделкинское кладбище («я вижу из передней в окно, как всякий год, своей поры последней отсроченный приход»). Как-то ранней весной я подошел к этому кладбищу и хотел подняться к его могиле прямо с шоссе, но между оградками было слишком тесно и еще не высохла густая грязь. Во многих оградках шла та спокойная, неторопливая кладбищенская работа, где уже нет места горю, а лишь легкая печаль витает над житейским трудом.
За два или за три года до кончины Валентина Петровича я лежал в писательской клинике, и между больными (и родней писателей, тоже там лечившейся) прошел слух, что умер Катаев. Молва нередко хоронит знаменитых людей прежде, чем они на самом деле умирают. Я не то чтобы поверил, но мгновенно представил себе пустую, с темными окнами дачу в ночи — и не счищенный с крыши снег, огромный, на больничную подушку похожий сугроб. Я не мог и подумать, что Валентин Петрович Катаев может умереть не в Переделкине — он для меня от нашей дачной местности неотделим. Переделкино принадлежало Пастернаку, но Катаев принадлежал Переделкину — в нем он, по-моему, перестал быть южанином., Но в Переделкине, даже если отнять зимы, проведенные им в доме на Лаврушинском, он провел рабочего (подчеркнул бы я) времени больше, чем в Одессе и Москве вместе взятых. Мне всегда казалось, что любой пейзаж в прозе Катаева пропущен через тот переделкинский пейзаж, что видел он каждый день из окна своего кабинета. И случайно ли “Алмазный мой венец”, где вся жизнь писателя, вся молодость, не в Переделкине проведенная, завершается видом острых силуэтов черных елок на берегу Самаринского пруда, если ничего не путаю (а если и путаю, то все равно, как упорствовал Пастернак, “с ошибкой не расстанусь”). Я думаю, что и прожил бы он дольше, не начнись у него на даче ремонт — и Катаев был вынут из привычного пейзажа.
Странная песня о море И о кресте, горящем над вьюгой... Смысла её не постигнет Рыцаря разум простой.
...поёт тоскливая острожная песня, подслушанная мною — незадолго пред тем — в одном нижегородском ярмарочном притоне. Не знаю, почему, но песня эта для меня навсегда тесно связалась с именем и образом Александра Тальма, и имя его неизменно заставляет её звучать в моей памяти.