Здоровье — не предмет медицины, а святость — не предмет теологии.
Метафизики и теологи весьма напоминают тех гладиаторов, которых заставляли сражаться с повязкой на глазах.
Смотри же на недеянье всё же ты как на первейшую тайну, Как же познать, что деяние составляет его основу?
Талант — искра божия, которой человек обыкновенно сжигает себя, освещая этим собственным пожаром путь другим.
Талант — не отклонение от нормы, а, напротив, высшая фаза развития личности, и в этом смысле норма.
Этого Осипова все у нас знали, да и немцам он дал себя знать. Вы перед ним мозгляк, молодой человек! Громадина, в плечах полсажени, рыжий как таракан, весь в веснушках, как клопами усажен, веснушки ― во! Брови рыжие, и душа-то у него была какая-то рыжая. Но стрелять, действительно, мог из пушки по воробью, да ещё и влёт. Это он, Васька Осипов, садит сейчас по этим мишеням.
Вы хороши! — Но мой покой Неколебим. Осанка величава, Жеманная тоска искусственной любви Не страшны мне: моя отрава — Взор вдохновительный и слово от души.
Но едва ли не раньше ласточек прилетела кукушка. Горы были ещё совсем обнажены, когда стал раздаваться откуда-то её однообразный и грустный крик. Зачем она прилетела, об этом нечего спрашивать. Для всякого, кому эти горы чужая сторона, понятен голос бездомной птицы. Не уставая, звучит он и по утрам, и среди дня, и вечером, и тёмною ночью смолкает ненадолго, — всё одно и одно повторяет, точно зовёт куда! А куда и звать ей, как не на волю? Чем дольше прислушиваешься к этому зову, тем больше тревоги и тоски проникает в одинокое, ноющее от горя и злобы сердце...
Ещё несколько раз останавливаемся и оглядываемся. Снова и снова прирастаем к месту, и вдруг чувствуем, что вот это, этот ад кромешный, этот искромсанный кусок траншейной земли проник к нам в самое нутро, что он— будь он проклят!— он, осточертевший нам до рвоты, чуть ли не мил нам, каким вздором это ни звучит, мил, как мучительная, страшная родина, с которой мы связаны навеки. Мы отмахиваемся от нелепой мысли, но то ли это погубленные годы, оставленные здесь, то ли товарищи, которые тут полегли, то ли неисчислимые страдания, всосанные этой землёй,— но до мозга костей въелась в нас тоска, хоть зареви в голос…
Трусливое сердце не завоюет красотки.