Сначала, совсем кратко, что такое теоретическая физика на эмоциональном уровне, ― для тех, кому таких эмоций не доводилось испытывать. Наука эта держится на дуэте почти противоположных чувств. Во-первых, готовность покорно подчиниться суровой действительности, как она проявляется в экспериментах и измерениях. А, во-вторых, чувство свободы в изобретении языка, на котором можно рассказать о накопленном опыте и предсказать результаты новых, еще не виданных опытов.
Технология — это искусство переделать мир так, чтобы с ним уже можно было не сталкиваться.
Мы видели, что у Декарта научный метод, взятый в его языковом аспекте, послужил рычагом для реформы математики. Но Декарт не только реформировал математику, развивая тот же аспект того же научного метода, он создал множество теоретических моделей, или гипотез, для объяснения физических, космических и биологических явлений. Если Галилея можно назвать основоположником экспериментальной физики, а Бэкона ― ее идеологом, то Декарт ― и основоположник, и идеолог теоретической физики. Правда, модели Декарта были чисто механическими (других моделей тогда и не могло быть) и несовершенными, большая часть вскоре устарела. Однако это не так важно, как важно то, что Декарт утвердил принцип построения теоретических моделей.
Что касается тектоники, то само это понятие является достаточно старым. Ещё старше — безотчётное представление о ней, более или менее заметные следы такого представления можно обнаружить уже у Витрувия. Есть они в трактате Палладио и в работах некоторых иных теоретиков ордерного зодчества эпохи Ренессанса, чьи отдельные суждения об идеальной постройке предполагают в качестве своей невысказанной и, скорее всего, неосознанной посылки требование тектонической экспрессии. Из этой смутной идеи понятие тектониики выкристаллизовалось не сразу, однако значительно раньше, чем возник сам термин. Самое старое из известных нам её определений высказано в форме эстетического императива, оно принадлежит известному французскому теоретику архитектуры Р.Фреару де Шамбре и было обнародовано им в середине XVII века на страницах его трактата об архитектурных ордерах. В конце того же столетия эту формулировку дополнил и развил Ж.Ф.Фелибьен, сын известного французского теоретика и историка искусства А.Фелибьена. С тех самых пор понятине тектоники стало прочным достоянием архитектурно-теоретической литературы.
Философия — служанка теологии.
Конец! Глаз отказывается верить, что эта величавая галерея кончилась. Потолок полого ныряет вниз, смыкаясь с глиной пола. На полу сухой окаменелый глиняный такыр. И только тонкая щелочка между полом и потолком. Сколько раз, утыкаясь в этот обидный тупик, лежали мы на холодной глине, пытаясь заглянуть в черную щель...
Он знал, как трудно заметить джейранов на большом расстоянии: палевая окраска делает их почти неразличимыми на фоне песка. Только белые подпалины на ляжках выдают джейранов, но увидеть подпалины можно лишь тогда, когда животное повернется задом к охотнику. Сапар Мередович смотрел в бинокль с таким напряжением, что у него заслезились глаза. Безжизненно и пустынно белел такыр. Кайма горизонта слоилась, трепеща от жаркого воздуха, и казалось, что впереди маячат гребни бархан, но это был все тот же плоский глиняный стол такыра, изрезанный трещинами и побеленный там и сям пятнами соли. Неожиданно Реджеп сказал: ― Вон рогаль стоит.
После трехчасового тряского путешествия по барханной дороге «газик» выбежал на солончак. Реджеп предложил Сапару Мередовичу отправиться на этот раз в отдаленную местность ― за колодцы Теза-Кую, Кзыл-Кятта и еще дальше к северу, где простирался обширный такыр, называемый жителями Алым-Такыр. Четыре года назад там работало много экспедиций, огромный такыр избороздили автомобильными колеями, истыкали скважинами, а пустынное зверье распугали. Потом экспедиции уехали, сделав свое дело. И пустыня вновь воцарилась на прежних местах.
Ему хотелось текилы, но, добравшись до бармена, он почему-то взял «смирновки», которую терпеть не мог. Проглотив порцию прямо у стойки, он взял ещё одну и пошел назад к своему столу. У него успел появиться сосед...
Заррин-Тадж стала жить кочевницей. Она доила верблюдиц и коз, считала овец и доставала воду из колодцев на такыре ― по сто и по двести бурдюков в день. Больше она никогда не видела птиц и забыла, как шумит ветер в древесных листьях. Но время молодости идет медленно. Еще долго тело персиянки томилось жизнью, точно непрестанно готовое к счастью. Когда овцы начинали худеть или дохнуть от бестравия, Атах-баба велел снимать кибитку, собирать в узлы домашнее добро и уходить в дальнейшее безлюдие, где земля свежее и еще стоит нетронутой бедная трава. Весь небольшой род снимался с обжитого места и шел через горячий такыр в направлении одинакового пустого пространства. Впереди ехал аксакал и умные мужья на ишаках., Персиянка радовалась, если приходилось идти по песчаным холмам, утопая ногами в их теплоту. Она следила, как ветер тревожит и уносит дальше какое-то давно засохшее растение, рожденное, может быть, в синих смутных долинах Копет-Дага или на сырых берегах Амударьи. Но часто нужно было проходить долгие такыры, самую нищую глинистую землю, где жара солнца хранится не остывая, как печаль в сердце раба, где бог держал когда-то своих мучеников, но и мученики умерли, высохли в легкие ветви, и ветер взял их с собою., Иногда она ложилась от утомления среди такыра, пустота и свет окружали ее. Она глядела на природу ― на солнце и на небо ― с изумлением своего сердца: «Вот и все!» ― шептала Заррин-Тадж, то есть вот вся ее жизнь чувствуется в уме, и обыкновенный мир стоит перед глазами, а больше ничего не будет.