Мраморная вдова, слышавшая-таки, особенно после смерти мужа, лаконически деловые признания янки и умевшая различать звуки страсти, несмотря на свое относительное хладнокровие и свято чтимую память о муже, невольно поддалась обаянию этой безумно-страстной песни любви среди океана, на узком мостике покачивающегося клипера. И эта песнь вместе с теплым дуновением ночи словно ласкала её, проникая к самому сердцу и напоминая, что она ещё молода и что жить хочется...
Только до слуха коснётся Песня, что милая пела, Песня заноет, забьётся, Вырваться хочет из тела.
Ну, пусть не через пять минут, а, скажем, через полторы недели, но всё равно, вдохновил меня на нее этот самый увольнительный лист: вся песня проникнута тем чувством, что заставило меня на руках прокувыркаться по лужайке.
Я считаю знаменательным и для русской жизни в высокой степени типичным, что к пению меня поощряли простые мастеровые русские люди и что первое моё приобщение к песне произошло в русской церкви, в церковном хоре. Между этими двумя фактами есть глубокая внутренняя связь. Ведь вот русские люди поют песню с самого рождения. От колыбели, от пелёнок. Поют всегда. По крайней мере, так это было в дни моего отрочества. Народ, который страдал в тёмных глубинах жизни, пел страдальческие и до отчаяния весёлые песни. Что случилось с ним, что он песни эти забыл и запел частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Стало ли ему лучше жить на белом свете или же, наоборот, он потерял всякую надежду на лучшее и застрял в промежутке между надеждой и отчаянием на этом проклятом чёртовом мосту? Уже не фабрика ли тут виновата, не резиновые ли блестящие калоши, не шерстяной ли шарф, ни с того ни с сего окутывающий шею в яркий летний день, когда так хорошо поют птицы? Не корсет ли, надеваемый поверх платья сельскими модницами? Или это проклятая немецкая гармоника, которую с такой любовью держит под мышкой человек какого-нибудь цеха в день отдыха? Этого объяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка — не песня, а сорóка, и даже не натуральная, а похабно озорником раскрашенная. А как хорошо пели! Пели в поле, пели на сеновалах, на речках, у ручьёв, в лесах и за лучиной. Одержим был песней русский народ, и великая в нём бродила песенная хмель... Сидят сапожнички какие-нибудь и дуют водку. Сквернословят, лаются. И вдруг вот заходят, заходят сапожнички мои, забудут брань и драку, забудут тяжесть лютой жизни, к которой они пришиты, как дратвой... Перекидывая с плеча на плечо фуляровый платок, за отсутствием в зимнюю пору цветов заменяющий вьюн-венок, заходят и поют.
Долго я ходил сам не свой. Но песня была, конечно, не о Дьяволе и не о сделках с ним, а совсем наоборот: об Апокалипсисе, который нас всех ожидает.
...Человек всегда пел, и до сего времени пение неотрывно от укрепления духа людей в борьбе со злом, с враждебными силами, которые его угнетают. Человек пел, чтобы урожай был хороший и чтобы подбодрить себя на удачную охоту. Пением он наивно стремился вызвать дождь и отвести бурю. Древние инки звуками тростниковой флейты «кены» успокаивали и собирали отару в тиши андского плоскогорья. В долинах Венесуэлы индейцы пели во время сбора кукурузы, а когда мололи початки, под ритм мелодии двигались их тело и руки. В Чили арауканы созывали народ на праздник «нгуильятун» и пели хором, чтобы земля была плодородной. В настоящее время песня-протест возникает как могучий импульс, придающий трепетность основным свойствам пения. Люди восстают с песней против угнетения...
Голова так и клонится на руки, И я слушаю, слушаю волны — да думаю, А что думаю — говорится вслух, Не то оно песня, не то сказание.
Задорны, разухабисты, лихи Те песни, что рекой с эстрады льются, Не так заметны пошлые стихи, Когда они под музыку поются.
И песни певались... И как любовались Соседки гурьбой Моей холостьбой.
Взглянул я на кудри седые, вздохнул и промолвил: Цвет белый пастушкам приятен в нарциссах, в лилеях, А белые кудри пастушкам не милы. Вот, други, Вам песня моя: весела ли, судите вы сами».