Каждый приличный человек в моём возрасте непременно страдает мировой скорбью.
Все дни человека— печаль, и заботы его— это скорби.
Пред материнской этой скорбью Немеет дух… Как будто шёл в горах беспечный И — бездна вдруг…
У чрезмерной радости те же признаки, что и у чрезмерной скорби.
Погруженный в скорбь немую и усталый, в ночь глухую, Раз, когда поник в дремоте я над книгой одного Из забытых миром знаний, книгой полной обаяний, — Стук донёсся, стук нежданный в двери дома моего...
Так устроена жизнь. Сперва мы становимся богаче, ведь много лет мы сажали деревья, но потом настают годы, когда время обращает в прах наши труды и вырубает лес. Один за другим уходят друзья, лишая нас прибежища. И, скорбя об ушедших, втайне еще и грустишь о том, что сам стареешь.
Этот идеализм не хуже буддизма понимает, что все преходящее пусто, что текущая материальная действительность есть только призрак бытия, в сущности небытие (τò μη όν). И житейский пессимизм буддистов вполне разделяется эллинским сознанием: Безрассудны и жалки, я думаю, те, Кто продлить хочет жизнь свыше меры, Ибо долгая жизнь ― только долгая скорбь, Каждый день умножает страданье. А покоя ни в чем всё равно не найдёшь, Если слишком ты многого хочешь.
Мы источник веселья — и скорби рудник, Мы вместилище скверны — и чистый родник. Человек, словно в зеркале мир — многолик. Он ничтожен — и он же безмерно велик!
И так я шёл, терзаясь и скорбя, И вдруг увидел стебель над рекою На берегу: как будто кто, любя Сверх меры и терзаемый тоскою, В отчаянье хотел убить себя...
Давно привык я будущих скорбей Угадывать нелживые приметы, Жизнь с каждым днем становится мрачней… Ни славою, ни дружбой не согреты, Лишь памятью невозвратимых дней Питаемся мы, жалкие поэты...